Неточные совпадения
«Я ничего не открыл. Я
только узнал то, что я знаю. Я
понял ту
силу, которая не в одном прошедшем дала мне жизнь, но теперь дает мне жизнь. Я освободился от обмана, я узнал хозяина».
— Я боюсь, что она сама не
понимает своего положения. Она не судья, — оправляясь говорил Степан Аркадьич. — Она подавлена, именно подавлена твоим великодушием. Если она прочтет это письмо, она не в
силах будет ничего сказать, она
только ниже опустит голову.
— Да что ж тут
понимать? Значения нет никакого. Упавшее учреждение, продолжающее свое движение
только по
силе инерции. Посмотрите, мундиры — и эти говорят вам: это собрание мировых судей, непременных членов и так далее, а не дворян.
— Я
только хочу сказать, что те права, которые меня… мой интерес затрагивают, я буду всегда защищать всеми
силами; что когда у нас, у студентов, делали обыск и читали наши письма жандармы, я готов всеми
силами защищать эти права, защищать мои права образования, свободы. Я
понимаю военную повинность, которая затрагивает судьбу моих детей, братьев и меня самого; я готов обсуждать то, что меня касается; но судить, куда распределить сорок тысяч земских денег, или Алешу-дурачка судить, — я не
понимаю и не могу.
Не то чтоб он
понимал, но он ясно ощущал, всею
силою ощущения, что не
только с чувствительными экспансивностями, как давеча, но даже с чем бы то ни было ему уже нельзя более обращаться к этим людям в квартальной конторе, и будь это всё его родные братья и сестры, а не квартальные поручики, то и тогда ему совершенно незачем было бы обращаться к ним и даже ни в каком случае жизни; он никогда еще до сей минуты не испытывал подобного странного и ужасного ощущения.
— Совершенно ясно, что культура погибает, потому что люди привыкли жить за счет чужой
силы и эта привычка насквозь проникла все классы, все отношения и действия людей. Я —
понимаю: привычка эта возникла из желания человека облегчить труд, но она стала его второй природой и уже не
только приняла отвратительные формы, но в корне подрывает глубокий смысл труда, его поэзию.
— Эх, Варвара Кирилловна, что уж скрывать! Я ведь
понимаю: пришло время перемещения
сил, и на должность дураков метят умные. И — пора! И даже справедливо. А уж если желаем справедливости, то, конечно, жалеть нечего. Я ведь
только против убийств, воровства и вообще беспорядков.
Она
понимала, что если она до сих пор могла укрываться от зоркого взгляда Штольца и вести удачно войну, то этим обязана была вовсе не своей
силе, как в борьбе с Обломовым, а
только упорному молчанию Штольца, его скрытому поведению. Но в открытом поле перевес был не на ее стороне, и потому вопросом: «как я могу знать?» она хотела
только выиграть вершок пространства и минуту времени, чтоб неприятель яснее обнаружил свой замысел.
Сама Агафья Матвеевна не в
силах была не
только пококетничать с Обломовым, показать ему каким-нибудь признаком, что в ней происходит, но она, как сказано, никогда не сознавала и не
понимала этого, даже забыла, что несколько времени назад этого ничего не происходило в ней, и любовь ее высказалась
только в безграничной преданности до гроба.
— Бабушка! ты не
поняла меня, — сказала она кротко, взяв ее за руки, — успокойся, я не жалуюсь тебе на него. Никогда не забывай, что я одна виновата — во всем… Он не знает, что произошло со мной, и оттого пишет. Ему надо
только дать знать, объяснить, как я больна, упала духом, — а ты собираешься, кажется, воевать! Я не того хочу. Я хотела написать ему сама и не могла, — видеться недостает
сил, если б я и хотела…
— Я как-нибудь, через брата, или соберусь с
силами и сама отвечу на эти письма, дам
понять, в каком я положении, отниму всякие надежды на свидание. А теперь мне нужно пока дать ему знать
только, чтоб он не ходил в беседку и не ждал напрасно…
— Это, голубчик, исключительная натура, совершенно исключительная, — говорил Бахарев про Лоскутова, — не от мира сего человек… Вот я его сколько лет знаю и все-таки хорошенько не могу
понять, что это за человек.
Только чувствуешь, что крупная величина перед тобой. Всякая
сила дает себя чувствовать.
Хотя, к несчастию, не
понимают эти юноши, что жертва жизнию есть, может быть, самая легчайшая изо всех жертв во множестве таких случаев и что пожертвовать, например, из своей кипучей юностью жизни пять-шесть лет на трудное, тяжелое учение, на науку, хотя бы для того
только, чтобы удесятерить в себе
силы для служения той же правде и тому же подвигу, который излюбил и который предложил себе совершить, — такая жертва сплошь да рядом для многих из них почти совсем не по
силам.
— Знаю, что наступит рай для меня, тотчас же и наступит, как объявлю. Четырнадцать лет был во аде. Пострадать хочу. Приму страдание и жить начну. Неправдой свет пройдешь, да назад не воротишься. Теперь не
только ближнего моего, но и детей моих любить не смею. Господи, да ведь
поймут же дети, может быть, чего стоило мне страдание мое, и не осудят меня! Господь не в
силе, а в правде.
Главное в том, что ничего-то он не мог разгадать из ее намерений; выманить же лаской или
силой не было тоже возможности: не далась бы ни за что, а
только бы рассердилась и отвернулась от него вовсе, это он ясно тогда
понимал.
— Да, могу благодарить моего создателя, — сказала Марья Алексевна: — у Верочки большой талант учить на фортепьянах, и я за счастье почту, что она вхожа будет в такой дом;
только учительница-то моя не совсем здорова, — Марья Алексевна говорила особенно громко, чтобы Верочка услышала и
поняла появление перемирия, а сама, при всем благоговении, так и впилась глазами в гостей: — не знаю, в
силах ли будет выйти и показать вам пробу свою на фортепьянах. — Верочка, друг мой, можешь ты выйти, или нет?
После Июньских дней я видел, что революция побеждена, но верил еще в побежденных, в падших, верил в чудотворную
силу мощей, в их нравственную могучесть. В Женеве я стал
понимать яснее и яснее, что революция не
только побеждена, но что она должна была быть побежденной.
По-видимому, она еще любила мужа, но над этою привязанностью уже господствовало представление о добровольном закрепощении,
силу которого она
только теперь
поняла, и мысль, что замужество ничего не дало ей, кроме рабского ярма, до такой степени давила ее, что самая искренняя любовь легко могла уступить место равнодушию и даже ненависти.
Умный старик
понимал, что попрежнему девушку воспитывать нельзя, а отпустить ее в гимназию не было
сил. Ведь
только и свету было в окне, что одна Устенька. Да и она тосковать будет в чужом городе. Думал-думал старик, и ничего не выходило; советовался кое с кем из посторонних — тоже не лучше. Один совет — отправить Устеньку в гимназию. Легко сказать, когда до Екатеринбурга больше четырехсот верст! Выручил старика из затруднения неожиданный и странный случай.
Он
понимал, что Стабровский готовился к настоящей и неумолимой войне с другими винокурами и что в конце концов он должен был выиграть благодаря знанию, предусмотрительности и смелости, не останавливающейся ни перед чем. Ничего подобного раньше не бывало, и купеческие дела велись ощупью, по старинке. Галактион
понимал также и то, что винное дело —
только ничтожная часть других финансовых операций и что новый банк является здесь страшною
силой, как хорошая паровая машина.
Галактион молча поклонился и вышел. Это была последняя встреча. И
только когда он вышел, Устенька
поняла, за что так любили его женщины. В нем была эта покрывающая, широкая мужская ласка, та скрытая
сила, которая неудержимо влекла к себе, — таким людям женщины умеют прощать все, потому что
только около них чувствуют себя женщинами. Именно такою женщиной и почувствовала себя Устенька.
Я
только теперь, в руднике роковом,
Услышав ужасные звуки,
Увидев оковы на муже моем,
Вполне
поняла его муки,
И
силу его… и готовность страдать!
И она, и Аглая остановились как бы в ожидании, и обе, как помешанные, смотрели на князя. Но он, может быть, и не
понимал всей
силы этого вызова, даже наверно можно сказать. Он
только видел пред собой отчаянное, безумное лицо, от которого, как проговорился он раз Аглае, у него «пронзено навсегда сердце». Он не мог более вынести и с мольбой и упреком обратился к Аглае, указывая на Настасью Филипповну...
Давно не было от тебя, любезный друг Николай, весточки прямой — и жена твоя что-то молчит. Я
понимаю, что на вас всех, как на меня, действуют современные дела. Они неимоверно тяготят — как-то не видишь деятеля при громадных усилиях народа. Эти
силы, без двигателя,
только затруднение во всех отношениях.
Вихрова, сам он не мог
понять почему, ужасно тянуло уйти скорее домой, так что он, сколько
силы только доставало у него, самым поспешным шагом достигнул своего Воздвиженского и прямо прошел в дом.
Иду я это, и река тут близко: кажется, махнуть
только, и обедать не нужно будет никогда, да вот
силы никакой нету; надежда не надежда, а просто, как бы сказать, боюсь, да и все тут, а чего боюсь — и сам не
понимаю.
Она
понимала только, что отныне предоставлена самой себе, своим
силам, и что, в случае какой-нибудь невзгоды, она должна будет вынести ее на собственных плечах.
Вот тут и началось такое наваждение, что хотя этому делу уже много-много лет прошло, но я и по сие время не могу себе
понять, что тут произошло за действие и какою
силою оно надо мною творилось, но
только таких искушений и происшествий, какие я тогда перенес, мне кажется, даже ни в одном житии в Четминеях нет.
Силу его душевной горечи
понять может
только тот, кто знает, что такое авторское самолюбие и, как бы камень с неба, упавшее на вас разочарование: шесть лет питаемой надежды, единственно путеводной звезды для устройства карьеры как не бывало!
Главное, отрадное убеждение, которое вы вынесли, это — убеждение в невозможности взять Севастополь и не
только взять Севастополь, но поколебать где бы то ни было
силу русского народа, — и эту невозможность видели вы не в этом множестве траверсов, брустверов, хитро сплетенных траншей, мин и орудий, одних на других, из которых вы ничего не
поняли, но видели ее в глазах, речах, приемах, в том, что называется духом защитников Севастополя.
Недели две почти каждый день я ходил по вечерам заниматься к Зухину. Занимался я очень мало, потому что, как говорил уже, отстал от товарищей и, не имея
сил один заняться, чтоб догнать их,
только притворялся, что слушаю и
понимаю то, что они читают. Мне кажется, что и товарищи догадывались о моем притворстве, и часто я замечал, что они пропускали места, которые сами знали, и никогда не спрашивали меня.
Живя в Москве широкой жизнью, вращаясь в артистическом и литературном мире, задавая для своих друзей обеды, лет через десять В.М. Лавров
понял, что московская жизнь ему не под
силу. В 1893 году он купил в восьми верстах от городка Старая Руза, возле шоссе, клочок леса между двумя оврагами, десятин двадцать, пустошь Малеевку, выстроил в этом глухом месте дом, разбил сад и навсегда выехал из Москвы, посещая ее
только по редакционным делам в известные дни, не больше раза в неделю.
Стало быть, многосторонне
понимал борьбу; не с медведями
только и не на одних дуэлях ценил в себе стойкость и
силу характера.
— Vingt ans! И ни разу не
поняла меня, о, это жестоко! И неужели она думает, что я женюсь из страха, из нужды? О позор! тетя, тетя, я для тебя!.. О, пусть узнает она, эта тетя, что она единственная женщина, которую я обожал двадцать лет! Она должна узнать это, иначе не будет, иначе
только силой потащат меня под этот се qu’on appelle le [так называемый (фр.).] венец!
«И пойдут они, как бараны на бойню, не зная, куда они идут, зная, что они бросают своих жен, что дети их будут голодать, и пойдут они с робостью, но опьяненные звучными словами, которые им будут трубить в уши. И пойдут они беспрекословно, покорные и смиренные, не зная и не
понимая того, что они
сила, что власть была бы в их руках, если бы они
только захотели, если бы
только могли и умели сговориться и установить здравый смысл и братство, вместо диких плутень дипломатов.
Тут
только почувствовал Глеб, почувствовал первый раз в жизни, что крепкие, железные мышцы его как словно ослабли; первый раз осмыслил он старческие годы свои, первый раз
понял, что
силы уж не те стали, воля и мощь не те, что в прежние годы.
Старушка не могла дать себе отчета в своих чувствах: она не объяснила бы, почему рыдание вырвалось у нее теперь, а не прежде; тут
только поняла она почему-то, что уже не оставалось малейшей надежды; тут
только, в виду смерти, осмыслила она всю
силу пятидесятилетней привязанности своей, всю важность потери.
Разобрать это отношение внешней формы к внутренней
силе уже нетрудно; самое главное для критики — определить, стоит ли автор в уровень с теми естественными стремлениями, которые уже пробудились в народе или должны скоро пробудиться по требованию современного порядка дел; затем — в какой мере умел он их
понять и выразить, и взял ли он существо дела, корень его, или
только внешность, обнял ли общность предмета или
только некоторые его стороны.
Но все сказанное вполне можно
понять только тогда, когда видишь сплавщика в деле на утлом, сшитом на живую нитку суденышке, которое не
только должно бороться с разбушевавшейся стихийной
силой, но и выйти победителем из неравной борьбы.
— Pardon, princesse! [Извините, княгиня! (франц.)] — сказал хладнокровно дипломат, — вы не совсем меня
поняли. Я не говорю, что русские должны положительно желать прихода наших войск в их отечество; я объяснял
только вам, что если
силою обстоятельств Россия сделается поприщем новых побед нашего императора и русские будут иметь благоразумие удержаться от народной войны, то последствия этой кампании могут быть очень полезны и выгодны для вашей нации.
Я давно
поняла твои чувства и, каюсь,
только теперь узнала всю
силу твоей тоски.
Мать обеспокоилась, но не стала защищать меня и,
только тяжело-тяжело вздохнув, отошла немного в сторону. Пришли конюха и стали смотреть меня. Один побежал объявить конюшему. Все смеялись, глядя на мои пежины, и давали мне разные странные названия. Не
только я, но и мать не
понимала значения этих слов. До сих пор между нами и всеми моими родными не было ни одного пегого. Мы не думали, чтоб в этом было что-нибудь дурное. Сложение же и
силу мою и тогда все хвалили.
— Я не
понимаю вашего тона… — пробормотал Лаевский; его охватило такое чувство, как будто он сейчас
только понял, что зоолог ненавидит его, презирает и издевается над ним и что зоолог самый злейший и непримиримый враг его. — Приберегите этот тон для кого-нибудь другого, — сказал он тихо, не имея
сил говорить громко от ненависти, которая уже теснила ему грудь и шею, как вчера желание смеяться.
«Куда торопишься? чему обрадовался, лихой товарищ? — сказал Вадим… но тебя ждет покой и теплое стойло: ты не любишь, ты не
понимаешь ненависти: ты не получил от благих небес этой чудной способности: находить блаженство в самых диких страданиях… о если б я мог вырвать из души своей эту страсть, вырвать с корнем, вот так! — и он наклонясь вырвал из земли высокий стебель полыни; — но нет! — продолжал он… одной капли яда довольно, чтоб отравить чашу, полную чистейшей влаги, и надо ее выплеснуть всю, чтобы вылить яд…» Он продолжал свой путь, но не шагом: неведомая
сила влечет его: неутомимый конь летит, рассекает упорный воздух; волосы Вадима развеваются, два раза шапка чуть-чуть не слетела с головы; он придерживает ее рукою… и
только изредка поталкивает ногами скакуна своего; вот уж и село… церковь… кругом огни… мужики толпятся на улице в праздничных кафтанах… кричат, поют песни… то вдруг замолкнут, то вдруг сильней и громче пробежит говор по пьяной толпе…
И на ихней ферме жили тревожно: не
только ночью, но и днем спускали собак, и хозяин ночью клал возле себя ружье. Такое же ружье, но
только одноствольное и старое, он хотел дать Янсону, но тот повертел ружье в руках, покачал головою и почему-то отказался. Хозяин не
понял причины отказа и обругал Янсона, а причина была в том, что Янсон больше верил в
силу своего финского ножа, чем этой старой ржавой штуке.
— Что же было говорить? Я молчала. Я сказала
только, что не люблю его. И когда он спросил — не потому ли, что люблю вас, я сказала ему правду… Тогда с ним случилось что-то такое страшное, что я не могу
понять. Он кинулся на меня, обнял меня, прошептал мне: «прощай, прощай!» — и пошел к двери. Никогда я не видела такого ужасного лица. Я упала на стул почти без
сил. У двери он обернулся и странно так засмеялся и говорит: «Впрочем, я еще увижусь с тобой и с ним». И лицо его было так ужасно…
—
Только этим можно связать человека! Не любя — невозможно
понять жизнь. Те же, которые говорят: закон жизни — борьба, это — слепые души, обреченные на гибель. Огонь непобедим огнем, так и зло непобедимо
силою зла!
Освежающим дождем падали на сердце мое речи народопоклонников, и очень помогла мне наивная литература о мрачном житии деревни, о великомученике-мужике. Я почувствовал, что,
только очень крепко, очень страстно любя человека, можно почерпнуть в этой любви необходимую
силу для того, чтоб найти и
понять смысл жизни. Я перестал думать о себе и начал внимательнее относиться к людям.
Стрелки стояли во фронте. Венцель, что-то хрипло крича, бил по лицу одного солдата. С помертвелым лицом, держа ружье у ноги и не смея уклоняться от ударов, солдат дрожал всем телом. Венцель изгибался своим худым и небольшим станом от собственных ударов, нанося их обеими руками, то с правой, то с левой стороны. Кругом все молчали;
только и было слышно плесканье да хриплое бормотанье разъяренного командира. У меня потемнело в глазах, я сделал движение. Житков
понял его и изо всех
сил дернул за полотнище.
Он не
только понимает, что ему дано много
сил, но знает и то, что у него есть великая цель…